Воспоминания блокадников

Воспоминания Качалова В.
Опубликовано в журнале: «Нева» 2012, №9
Владимир Качалов  „В ОСАЖДЕННОМ ГОРОДЕ“
Воспоминания о ленинградской блокаде

    1. Как мы боролись с танками
    Существует огромное количество публикаций о готовности и неготовности СССР к войне в 1941 году.
    Одни авторы утверждают, что на начальном этапе военных действий германская армия имела большое преимущество в вооружении и живой силе. Другие не менее авторитетно заявляют, что боевая техника советской армии (танки, самолеты, орудия и т. д.) в количественном и качественном отношении значительно превосходили германские вооруженные силы.
    Не буду судить о том, чего не знаю. Но я точно знаю (и это общеизвестно), что гитлеровские войска, напав на СССР в июне 1941 года, через три месяца, пройдя более тысячи километров, оказались под Ленинградом и Москвой, то есть они продвигались со средней скоростью более одиннадцати километров в день.
    Их главной ударной силой на суше были танковые соединения. Они стальной лавиной с лязгом и скрежетом, почти беспрепятственно, катились по нашей земле. Бороться с ними приходилось в основном вручную, то есть метанием в них гранат и бутылок с зажигательной смесью.
    Но и этих средств было недостаточно. Противотанковые гранаты появились позже, а на первых этапах войны пользовались связками обычных пехотных гранат: четыре — вверх ручками и одна — вниз ручкой, за которую и бросали.
    Но был и другой способ борьбы с танками — противотанковые рвы. С них и началось мое участие в обороне Ленинграда.
    К концу августа 1941 года немецкие войска подошли вплотную к Ленинграду с севера и с юга. До полного окружения и начала блокады оставались считанные дни. На северном побережье Финского залива фашисты приблизились к Сестрорецку, куда мы бежали после ареста дедушки. Здесь-то на танкоопасных направлениях и стали создаваться противотанковые рвы.
    Из гражданского населения, включая школьников и стариков, формировались отряды самообороны. Одни должны были рыть противотанковые рвы, другие дежурили по ночам с целью своевременного обнаружения диверсионных групп и отдельных диверсантов. Третьи (в основном — ученики школ) готовились к борьбе с танками.
    Оборонными работами руководили сотрудники ОСОАВИАХИМа (нечто подобное ДОСААФу)1. Все более или менее компетентные в военном деле люди были уже на фронте. Когда большая часть противотанковых рвов была уже вырыта, выяснилось, что их профиль сделан в обратную сторону. Смысл противотанкового рва в том, что его передний край (по отношению к движению танка) должен быть пологим, а тыльный — вертикальным. Тогда танк, спустившись по пологому краю, упирался в стену. Если профиль был обратным, то танки сначала орудийным огнем, а затем гусеницами “проутюживали” край вертикальной стены и, развернув башню стволом назад, сползали по ней в ров.
    Копать заново уже не было времени. Да к тому же немцы, обнаружив места работ, вели по ним навесной артиллерийский огонь и несколько раз в день бомбили.
    Осознав жуткую ошибку, руководители работ и оборонных отрядов пустили слух, что к нам на помощь идет отряд бронебойщиков — бойцов, вооруженных противотанковыми ружьями, и стали расписывать картину предстоящего боя: “Наш ров хотя и не сможет остановить танки, но задержит их продвижение, так как они должны будут разворачиваться для “утюжки” краев, подставляя бронебойщикам бортовую броню”.
    Однако стратеги из ОСОАВИАХИМа допускали возможность прорыва отдельных вражеских танков, поэтому задумали создать глубоко эшелонированную оборону.
    Первым эшелоном должен был стать гостеприимно исполненный противотанковый ров с бронебойщиками, находящимися где-то на марше.
    Для создания второго эшелона было собрано все наличное стрелковое оружие: из учебных классов ОСОАВИАХИМа забрали мелкокалиберные винтовки ТОЗ.
    Из всех городских тиров были изъяты пневматические винтовки. Ими были вооружены школьники старших классов, среди которых было несколько ворошиловских стрелков. Они должны были, расположившись в индивидуальных окопчиках, вести прицельный огонь по смотровым щелям танков, выводя из строя водителя. Конечно, из пневматической винтовки его нельзя было убить, но хотя бы выбить ему глаз.
    Наконец, в третий эшелон входили школьники средних и младших классов. Первые были вооружены бутылками с зажигательной смесью. Находясь опять-таки в индивидуальном окопчике, боец должен был, пропустив танк, проходивший над его окопчиком или вблизи него, бросить бутылку сзади, в моторное отделение.
    Все бы хорошо, но сложность была в том, что в тот момент еще не было бутылок с самовоспламеняющейся горючей смесью, которая вспыхивала, как только бутылка разбивалась о броню. Смесь в наших бутылках приходилось поджигать перед броском. Из горлышка торчал закрепленный в нем фитилек.
    Наставление звучало приблизительно так: “Хладнокровно пропустив танк, своевременно спичкой поджигаете фитилек и в ту же секунду бросаете бутылку...”
    Надо сказать, что хладнокровие в данном случае не нужно было вызывать усилием воли, оно возникало само, так как при виде наваливающегося на тебя громыхающего, огнедышащего стального чудовища кровь сама стыла в жилах.
    То есть “своевременное” поджигание было проблемой: подожжешь раньше — бутылка вспыхнет у тебя в руках; подожжешь позже — танк уйдет на расстояние, уже невозможное для броска.
    Вот тут-то и должны были вступать в действие пацаны моего возраста (то есть младшие школьники). Сидя все в тех же индивидуальных окопчиках со снятыми рубашками в руках, внимательно следя за ходом боя, мы должны были — опять-таки своевременно, — увидев заминку с броском бутылки, выскочить из окопчика, вспрыгнуть на броню танка и закрыть рубашкой смотровую щель.
    Предполагалось, что лишенный обзора водитель остановит танк. Этого мгновения должно было хватить на то, чтобы опомнившийся метатель бутылки подбежал к танку и сделал свое дело.
    К счастью для нас, приближающаяся колонна танков не пошла на наш рубеж, а, свернув где-то, прокатилась стороной.
    Но и то сказать: развернись события так, как предполагали специалисты из ОСОАВИАХИМа, мы бы, конечно, все там полегли, но действовали бы в соответствии с их планом.
    Справедливости ради надо признать, что осоавиахимовцы сделали все, что умели и могли. А умели они очень мало, могли еще меньше. Они не были виноваты в том, что на командных постах в одночасье оказалось огромное количество некомпетентных людей, которых призвали на смену сотням тысяч специалистов, расстрелянных или рассеянных по гулаговским объектам во время маниакальных сталинских репрессий.
    Приблизительно через полтора месяца моя встреча с танками все же состоялась, но в другом месте и при других обстоятельствах.
     
    2. Блокада
    В начале сентября 1941 года кольцо вражеских войск вокруг Ленинграда практически замкнулось. Немцы вышли к северному и южному побережью Ладожского озера, перерезав железные дороги и шоссе.
    В руках наших войск оставался небольшой плацдарм на западном и восточном побережье озера, таким образом, связь с Большой землей могла осуществляться только водным путем. Но полностью господствовавшая в воздухе немецкая авиация топила большую часть плавсредств, пытавшихся доставлять в Ленинград вооружение и продовольствие, а также эвакуировать мирное население (прежде всего семьи с детьми) и раненых.
    Голод наступил почти сразу же после того, как сгорели Бадаевские продовольственные склады. Норму хлеба по карточкам снизили до 150 граммов, а вскоре и до 125 граммов. Люди стали падать на улицах. Число умерших от голода стало превышать число погибших от бомбежек и артобстрелов. Таяли ряды отрядов гражданской обороны. Все меньше школьников выходило по ночам на улицы для выслеживания “ракетчиков”2.
    Все труднее становилось подниматься во время воздушной тревоги на чердаки домов дежурным по борьбе с зажигалками3 (лифты не работали). Уже не было сил схватить зажигалку специальными железными щипцами и выбросить ее в чердачное окно или в ящик с песком. Часто, поднявшись на чердак, с него уже не возвращались.
    Мое последнее действие по обороне Ленинграда произошло в ноябре 1941 года. Незадолго до этого после приезда Г. К. Жукова, сменившего совершенно беспомощного в современной войне К. Е. Ворошилова, ленинградский фронт наконец стабилизировался. Все разрушенные строения в окрестностях города и на его окраинах были превращены в доты4. Было налажено единое командование полевой, береговой и корабельной артиллерией.
    Кстати, об одном артиллерийском казусе. Ленинградцы очень сильно страдали от немецких тяжелых дальнобойных орудий. Гораздо легче было переносить устрашающие и разрушительные, но кратковременные авиационные налеты, чем артобстрел.
    После отбоя воздушной тревоги люди могли на какое-то время расслабиться. Ожидание гибели откладывалось до следующего налета. Артиллерийский же обстрел велся круглосуточно. Разрушений от него было меньше, но погибнуть от взрыва снаряда можно было каждую секунду. Это психологически изнуряло людей.
    Батарея тяжелых дальнобойных орудий долго была головной болью командования ленинградским фронтом. Замаскирована она была так искусно, что ни армейская, ни воздушная разведка не могли ее обнаружить. В конце концов ее нашли, но не по данным разведки, а теоретически. По траектории снарядов линия расположения батареи была определена довольно точно. Но найти точку на протяжении этой большой линии было невозможно.
    Предположили (говорят, с подачи Жукова), будто она должна быть расположена так, чтобы, с одной стороны, быть на безопасном отдалении от переднего края, а с другой — на приблизительно равных расстояниях от основных целей: Ленинград, Кронштадт и северное побережье Финского залива, где нашим войскам удалось закрепиться на наиболее дальних подступах к Ленинграду.
    Круг поиска значительно сузился. Все внимание разведки было теперь сосредоточено на сравнительно небольшой площади. Проклятая батарея была вскоре обнаружена и подавлена тяжелой корабельной артиллерией Балтийского флота.
    В иных случаях решения Жукова носили с военной точки зрения парадоксальный характер. Например, он распорядился снять крупнокалиберные зенитные пушки с прикрытия ряда городских объектов и перебросить их на танкоопасные направления.
    Непосредственная угроза захвата Ленинграда была ликвидирована. Но немцы продолжали выискивать слабые места в обороне города, и возможность прорыва возникала то здесь, то там.
    Занятия в школах почти прекратились. Небольшие группки школьников разного возраста собирались в одном классе (где было меньше разбитых стекол) и, согревая класс собственным дыханием, слушали одного-двух учителей, которые сидя, затухающими голосами объясняли что-либо по своему предмету.
    Однажды посреди урока в класс вошел изможденный человек. Спросив разрешения у учительницы, он обратился к нам с вопросом:
    — Кто из вас может пройти приблизительно семь километров?
    Несколько школьников встали. Девочек он тут же попросил сесть.
    Замечу, что девочек к этому моменту в школе было значительно больше, чем мальчиков. Последних голод выкашивал гораздо интенсивнее. Известно, что женский организм менее мощен, но более экономичен.
    Далее разговор шел только с мальчиками. Выяснилось, что немцы нащупали-таки место в обороне, где регулярных войск почти не было. И, по данным разведки, направили туда колонну танков.
    Душа пела от счастья. Наконец-то мы могли сражаться в рядах доблестной Красной армии. Но каково же было наше разочарование, когда мы, придя на место (где-то в районе Кировского завода), увидели вместо молодцеватых бойцов в касках и плащ-палатках исхудавших, заросших старых мужчин в ушанках и ватниках. То были рабочие, которые залегли в развалинах с противотанковыми ружьями. В метрах десяти-пятнадцати от каждого из них в неглубоких ямах лежали ящики со снарядиками. (По артиллерийским законам снаряды должны лежать на некотором отдалении от орудия.) Их-то по две–три штуки мы должны были ползком подтаскивать к позиции бронебойщика.
    Помощь подоспела вовремя. Часа через полтора началась атака. Танки шли почему-то не в колонну и не фронтом, а клином.
    Земля и воздух дрожали от рева моторов. Но самым страшным был даже не этот рев и огонь, которые они вели наугад по развалинам, а лязг гусениц.     Этот звук оказывал парализующее действие.
    Однако на этот раз обороной руководил человек, уже имевший некоторый боевой опыт.
    Я с ужасом наблюдал, как танки не только вплотную подошли к нашей позиции, но даже несколько вклинились в нее. А огня бронебойщиков все не было. Вдруг из развалин раздался негромкий хлопок, и башня головного танка на огненном столбе взлетела вверх. Это был снайперский выстрел! Снарядик, пробив бортовую броню, угодил прямо в отсек, где находится боезапас для башенного орудия. Остальное понятно: детонация, взрыв.
    Еще через две-три секунды почти одновременно вздрогнули и остановились два танка, следовавших за головным.
    И — о чудо! — остальные танки сначала зарыскали туда-сюда, а потом стали пятиться задом (разворачиваться нельзя, так как под огонь попадает уязвимый моторный отсек), продолжая отстреливаться из башенных орудий.
    Наблюдая за танками, я не сразу заметил, что мой рабочий приподнимает руку, дескать: “Еще снарядиков!” Сунув в хозяйственную сумку три снарядика, я ползком поволок их на позицию. Вдруг невдалеке разорвался немецкий снаряд. Я вжался в землю. Меня не задело и даже не присыпало.
    Очухавшись, я пополз дальше. Окопчик, к которому я приблизился, представлял собой груду битого кирпича. Неподалеку валялся окровавленный валенок, из которого торчал остаток ноги. Оглядевшись, я понял, что приполз не в то место. Мой рабочий находился метрах в тридцати левее. Силы мои были на исходе, и продвигался я очень медленно. Вот наконец и окопчик. На мой окрик рабочий не отозвался. Голова его боком лежала на взведенном затворе. Правая рука — на спусковом крючке. Он был мертв. Никаких ран на нем не было. Боец в гражданском просто умер от истощения.
    Странно, но немцы больше не пытались атаковать этот участок обороны и нас отпустили домой.
    Как я уже говорил, “глубокоэшелонированная оборона”, задуманная осоавиахимовцами, не понадобилась. В конце августа немецкие передовые части другим путем приблизились к Сестрорецку, и его население стали спешно эвакуировать в Ленинград. Но где жить? Эвакопункты, развернутые в школах, были переполнены беженцами из оккупированных немцами территорий. Нашу квартиру после событий 1937 года отдали кому-то из местных пролетарских вождей.
    В Ленинграде жили старший брат отца (дядя Андрей) и младшая сестра (тетя Груня). Она с тремя детьми занимала две комнаты в коммунальной квартире. Ее муж был на фронте, и она уступила одну комнату нашей семье (мама, бабушка и я). Мой отец и старший брат тоже были в армии.
    Но очень скоро в угол нашего дома попала бомба. Угол этот начисто снесло, однако сам дом (старой кладки) устоял. И все же из-за опасных трещин в стенах пришлось переехать к дяде Андрею. Он работал ведущим специалистом на каком-то оборонном заводе и имел “бронь”, то есть не подлежал отправке на фронт.
    Пока еще мужчины могли ходить, у нас на квартире иногда собирались специалисты с других оборонных предприятий. Из их разговоров я узнавал о положении на фронте и в самом городе намного больше, чем сообщалось по радио в то время и писалось после войны.
    Квартира у дяди Андрея была отдельная, большая, но и семья у него была немаленькая — восемь душ. Теперь в ней жили уже четырнадцать человек. Правда, недолго. Голод, обледеневшие окна и стены, отсутствие воды делали свое дело. Источником воды был соскребаемый с окон снег, который толстым слоем покрывал стекла изнутри. Первыми стали умирать малыши. Все жильцы разместились в одной, самой большой комнате, где стояла “буржуйка”5. Топливом служила мебель из покинутых комнат и кухни, а также двери от этих помещений.
    Дядя Андрей, так же как и мы, был библиофилом. Это обстоятельство оказалось спасительным. Промерзшая мебель, даже разбитая на щепки, от спички не зажигалась. Приходилось поджигать ее бумажными фитильками, скрученными из книжных листов. Каждый раз, подходя к полкам за очередной книгой, мы отодвигали Пушкина и Лермонтова подальше.
    Очень мучили голодные галлюцинации. Перед моими глазами постоянно маячили семь тарелок с кашей: манной, гречневой, рисовой, овсяной, перловой и чечевичной. Я никак не мог решить, с какой же мне начать (синдром буриданова осла), и это доставляло невыносимые страдания.
     
    3. Дорога жизни
    К февралю 1942 года в комнате осталось четыре человека — наша семья и дядя Андрей, который уже не вставал с кровати и хрипел. Уму непостижимо, откуда у мамы брались силы ежедневно плестись в булочную для получения по карточкам хлебного пайка. Наши дни были сочтены.
    Где-то в начале февраля, под утро, мы услышали надрывный вой автомобиля, видимо, буксовавшего в снегу. Городской транспорт в Ленинграде уже давно не ходил. И первая мысль, пришедшая в голову, была: “Неужели немцы все-таки ворвались в город?” Но вскоре со стороны лестничной клетки послышались голоса. Время от времени раздавались выкрики: “Есть кто живой?” Мама подползла к двери и откликнулась. Несколько человек в полувоенной форме вывели нас под руки во двор, усадили на снег, а сами вынесли из квартиры матрацы, одеяла, ковры, завернули нас во все это и повезли на Финляндский вокзал, где перегрузили в железнодорожный вагон. Мы поняли, что это эвакуация. Обливаясь счастливыми слезами, мы спросили: “Что, ребята, неужели прорвали блокаду?” — “Нет, — ответили они, — еще не прорвали, но щелка уже появилась”.
    Этой щелкой стала дорога по льду Ладожского озера.
    К вечеру подъехали к берегу. Шел снег. Невдалеке стояло несколько полуторок6. Нас перегрузили из вагона в машины. По шею засыпали соломой, сверху накинули брезент, и мы тронулись в путь. Нам повезло. В ясную погоду немцы нещадно бомбили дорогу. Установленные вдоль нее зенитные орудия мало что могли сделать. Нас прикрывали низкая облачность и снег. В такую погоду авиация не работала. Опасность была в другом. Метель припорашивала и делала малозаметными полыньи, проделанные во льду немецкими бомбами.
    Наша полуторка шла в колонне второй. До Большой земли оставалось меньше километра, когда головная машина в одно мгновение исчезла под водой. Наш водитель ударил по тормозам, но грузовик продолжал скользить по льду. Когда он подполз к краю полыньи, скорость уже существенно снизилась. Передние колеса все же соскользнули со льда и зависли над водой, машина села на раму, и мы окончательно остановились. Подбежавшие зенитчики перетащили нас на другие машины, “обфлажили” края полыньи, и мы уже без приключений доехали до суши.
    Прямо на берегу стоял Дом колхозника, переоборудованный в эвакопункт.
    Там было жарко натоплено. Людей распаковали из ковров и одеял. Напоили слегка подслащенной горячей водой. Мы чувствовали себя в раю.
    Изможденные, промерзшие, истрепанные долговременным стрессом блокадники, отогревшись, напившись и почувствовав себя наконец в безопасности, впали в обморочный сон.
    Видимо, персонал эвакопункта предупредили, что нас нельзя сразу полноценно кормить, но в конкретных сроках не сориентировали. Поэтому утром, готовя к погрузке в товарный эшелон, нас напоили горячей водой, выдали по двести граммов настоящего пшеничного хлеба, по два кусочка сахара и по куску жирной копченой колбасы.
    Мама дала мне и бабушке граммов по сто хлеба, по кусочку сахара и по тоненькому прозрачному ломтику колбасы. Остальное спрятала. Я плакал, а бабушка причитала: “Анечка, что же ты с нами делаешь?! Ты хочешь продлить нам блокаду?!” Но мама была неумолима.
    Вскоре после того, как эшелон отошел от станции, у людей появились сильные боли в животе, профузный понос и судороги. Многие в муках умерли. К великому сожалению, бабушка все-таки нашла спрятанное мамой и съела свою часть. Ее постигла участь других несчастных.
    Через несколько дней эшелон остановился на станции Зуевка Кировской области. Здесь была запланирована санобработка. Смрад из наших вагонов исходил невероятный.
    В чистом поле, на снегу, стояли водогрейные котлы. Рядом — несколько брезентовых навесов. В них — душевые рожки, к которым по шлангам подводилась горячая вода из котлов. Блокадников заводили под один из навесов, раздевали догола и вели под навес с душем.
    После войны я не раз видел фотографии людей в Освенциме. Вид блокадников был едва ли лучше. Они представляли собой самодвижущиеся скелеты, до пояса облепленные засохшими испражнениями. При первом взгляде пол человека определить было трудно. У женщин ничего не было видно на грудной клетке, у мужчин ничто не выделялось в промежности.
    Люди почти не мылись. Они стояли под струями теплой воды с невыразимым блаженством на лицах. К тем, кто совсем не двигался и начинал оседать, подходили санитарки в прорезиненных накидках, помогали им помыться и уводили под следующий навес, где им выдавали прошедшую через “вошебойку” горячую одежду. Мне редко потом приходилось видеть более счастливые лица.
    Нас расселили по избам к местным жителям. Люди еще некоторое время продолжали умирать от диспепсии7. Но — удивительно! — не было зарегистрировано ни одного случая смерти от простудного заболевания, хотя мы раздевались и мылись практически на открытом воздухе зимой.
    К весне мы немного откормились и отогрелись. Желающим было предложено эвакуироваться дальше на юг, в Ташкент или Алма-Ату. Мама тотчас согласилась ехать в Алма-Ату. Но по непонятной мне тогда причине мы вышли в Семипалатинске. Лишь спустя годы я понял ее маневр. Бывшие мамины и папины сослуживцы по погранвойскам (папа и мама в конце двадцатых и начале тридцатых годов вместе служили в сестрорецком погранотряде) шепнули маме, что ее отца после ареста и допросов, скорее всего, отправят в лагерь, расположенный недалеко от Семипалатинска. Вероятно, мама надеялась, что дедушка еще жив и она сможет его увидеть. Не получилось... И не могло получиться. Но это уже другая тема.
    Оборона Ленинграда — это уникальное явление в истории Второй мировой войны. Город защищали не только полуголодные, испытывающие острый недостаток в боевых средствах войска, но и умирающее от голода население, включая детей и стариков.
    Как патриот Ленинграда и как человек, имеющий некоторое военное образование, смею предположить, что, если бы ленинградцы не устояли, судьба Европы была бы другой.
    В самом деле, случись так, что город был бы сдан, то освободившаяся огромная группировка фашистских войск ринулась бы к Москве с северо-запада, и тогда положение столицы из критического превратилось бы в катастрофическое. С падением Москвы дорога на Урал и далее в глубь страны была бы открыта. Фашизм праздновал бы победу над всей Европой.
    Таким образом, ленинградцы спасли не только красивейший город, один из центров европейской культуры, но и всю Европу от фашистской чумы.
    Сегодня над европейской цивилизацией вновь нависла смертельная угроза, но уже с другой, неожиданной стороны. По-прежнему актуален призыв Юлиуса Фучика: “Люди, я любил вас, будьте бдительны!”

Конторович Лев, 1941, 1942 в Ленинграде
Род. 18.10.1933г в г. Бабруйске. Инженер-технолог-химик. Кандидат технических наук. В Германии с 1997г.

В нашей большой коммунальной квартире мы остались одни. Как я уже рассказывал, вначале освободились комнаты погибшей тёти Сони и уехавший в эвакуацию семьи дяди Арона. После гибели на фронте Гриши ушла к семье матери Берта, умерла Ева Соломоновна. А вскоре опустела и большая торцевая комната. Старший сын хозяйки этой комнаты, взрослый молодой человек, ещё осенью был  уличён в попытке подачи световых сигналов немцким бомбардировщикам. При обязательном затемнении окон во время бомбёжки был обнаружен свет в одном из окон. Явилась милиция и забрала молодого человека, не помню, выпустили ли его потом. Зимой во время голода вымерла вся семья. Как и наша квартира, вскоре опустел и весь наш пятиэтажный дом. Я знал лишь отдельных жильцов дома. Запомнился высокий носатый парень по фамилии  Шапиро, который ходил со скрипкой. Вспоминаю разговоры домашних о том, что вся семья Шапиро умерла от голода. И таких семей в нашем доме было много. Посреди этой ужасной зимы начали появляться надежды на некоторое улучшение нашего положения. Они были связаны с успешным наступлением Красной Армии под Москвой. Некоторые успехи появились и в сражениях под Ленинградом. Под новый год мы бурно обсуждали сообщения  о занятии нашими войсками  городов  Волховстроя и Тихвина. Большего достичь не удалось. Но и достигнутое позволяло организовать ладожскую „Дорогу жизни”, по которой напровлялось продовольствие городу. Однако заметное изменение жизни города прошло только весной 42-го. Весна в первую очередь порадовала нас зелёнами высадками. Трава использовалась для питания, позволяла смягчить тяготы голода. По этой причине, а также ввиду заметного потепления власти стали принимать меры к ликвидации последствий событий зимы . Первым делом с улиц и из сквериков были убраны трупы и отправленны в места общего погребения. На улицах стало чисто. И, наконец, введён в эксплуатацию общественный транспорт. Как-то весной, бредя по улицам, я с удивлением увидел ползущий по улице трамвай, о котором уже успел позабыть с довоенного времени. Среди людей поползли слухи о возможности эвакуации населения на восток страны по „Дороге жизни” через Ладожское озеро. Постепенно эти слухи обрастали реальностью, некоторые уже воспользовались возможностью эвакуации, и количество таких людей всё увеличивалось. И мы решили не отставать от них, поскольку надежда пережить ещё одну такую зиму как предыдущая казалась нам призрачной, но сама дорога на восток выглядила не менее опасно, посколько появились сообщения о бомбардировках судов, перевозивших по озеру грузы и людей, гибели беженцев. И вот к к концу июля 1942-го у нас уже были полностью готовы эвакодокументы и собраны вещи в дорогу. Берем самое необходимое — постельное бельё, кое-какие вещи, посуду. Всё равно набирается много. К тому же папа берёт с собой двоюродную сестру — пожилую женщину, у которой тоже много вещей. Правда, все эти тюки отправились багажом до станции „Ладожское озеро”. Я сожалею о своей коллекции — занимательных бомбовых осколках бомб и снарядов, которая осталась лежать в ванной. Больше я её не увидел, хотя в мае 1945-го мы вернулись в ту же квартиру. Мы садимся в поезд, который долго везёт нас до Ладожского озера. На станции перед глазами встает живописная картина: весь берег озера усеян людьми, которые пристроились на земле, разбросав вокруг свои вещи. Насколько я помню, подобная картина нарушалась периодическими налётами немецкой авиации.
К пристани причаливали баржи, на которые сажали беженцев, успевших собрать свои вещи и оформить необходимые документы. У нас с вещами произошла заминка — мы не смогли найти один тюк. Кажется, в нём находились очень нужные вещи, поскольку мама сильно сердилась. Из-за этой потери мы пропустили баржу, на на которой предусматривалась наша отправка. Пришлось долго ждать следующей. Как  оказалось, это спасло нам жизнь. Потом мы узнали, что баржа, которую мы пропустили, попала под бомбёжку и затонула. Мы же благополучно переправились через озеро и попали на распределительный пункт, где получили приличные по нашим понятиям пайки и бумаги в вагон, отправляющийся в Алтайский край. Это был обычный товарный состав. Людей загружали в вагоны что называется „под завязку”, было много вещей. Поезд тронулся, однако не для всех беженцев прощание с блокадной жизнью прошло безболезненно. Люди набросились на необычно большой паёк продуктов, выданный перед посадкой в эшелон. Для ослабленных голодом людей это оказалось катастрофой.У беженцев начались поносы, некоторые, в первую очередь, пожилые люди, не смогли пережить подобный стресс. На остановках эшелона мертвицы выносились из вагонов. Но подавляющее  большинство сумело преодолеть последствия блокады и двигалось навстречу новой жизни.